Есть граница между спящим и проснувшимся. Сон ограждает себя тем, что силится превратить в сон то, что его прерывает. Вокруг мгновенной помехи сну сон выстраивает тоже очень быстро, мгновенно, конструкцию, которая хотела бы впитать, включить в себя, в ткань сна, эту помеху, чтобы сон продлился. Это не всегда удается, как жизни не всегда удается встроить, впитать в себя помеху для жизни, и жизнь обрывается. — Но я хочу заметить другое сходство. В местах надлома гладкого течения обычной речи речь противится надлому и хочет продолжаться как сон, пытаясь включить в себя, в речь, и надлом тоже. Она не хочет прерваться, намерена встроить в себя и порог тоже. Порог речи, сбивающий ее с толку, — молчание, амехания, ошеломление, ужас, тоска. За порогом речь продолжается? Да, но другая, перешедшая границу между сном и явью, не просыпающаяся и не засыпающая, уже с другой явью и другим сном, как речь настоящей поэзии и настоящей мысли. Только она умеет хранить молчание, само молчание себя не может хранить, потому что молчание всегда — говорящее.
(«Витгенштейн. Лекции и семинары 1994–1996 гг.»)